missio
персоналии
события
сми о нас
исследования
проекты
издательство
образовательная программа
статьи
рефераты
ссылки
связаться
команда
сотрудничать
 "Русский журнал"Рынки культуры, рынки времени / Капитал Хотя сами ценности вырабатываются в том круге, в который включена экономика. В этом проявляется рефлексивность рынка культуры как системы, функционирующей с участием мыслящих субъектов. Цены не просто отражают фундаментальные факторы, а сами становятся их частью, определяя предпочтения. Опыт подсказывает, что цены на рынках культуры не то чтобы несправедливы, но совершенно явно неинформативны, то есть плохо увязаны с ценностью культурных благ. Таков, увы, спонтанный эффект специфики неутилитарных рынков, где, во-первых, творческие усилия не нормированы, не известны и не видны покупателю. Во-вторых, культурная продукция уникальна и мало с чем сравнима, за исключением поп-образцов (например, телесериалов), органично входящих в сферу обращения технологичной продукции. И в-третьих, формат передачи потребительского опыта в искусстве не налажен. Если удается предварительно познакомиться с откликами, трудно соотнести их с собственными предпочтениями, даже если это рекомендации признанных экспертов. Пролить немного света на эту запутанную проблему, за которую никто всерьез не брался, помогла бы ценовая палитра переходных товаров, к разряду которых разумно отнести те, что несут в себе и непосредственную утилитарную пользу, и пользу «высших сфер». Именно сбалансированное представительство материальных и идеальных компонент в цене вещи, наглядная соразмерность разнородных благ, явленная в едином масштабе, делает переходные товары уникальными объектами для ценового исследования. Анализ экономики переходных рынков дает шанс построить рабочие стоимостные модели, к которым в более сложных объектах, таких как произведения искусства, не удается даже подступиться. Наше представление о переходных товарах проще всего пояснить, пользуясь понятием роскоши. Обычные товары экономят время и силы, роскошь — меняет качество времени и характер приложения сил. В роскоши представлены вершинные образцы, созданные артистами своего дела для избранных. Переживания роскоши сродни переживаниям в искусстве. Они исключительны и подталкивают к самоанализу. Роскошь — это поиск элегантности и красоты, стремительная игра и развитие вкуса. Стремление к ней ни в коем случае нельзя расценивать как примитивную статусную борьбу, скорее — это школа жизни для гедонистов, где плата за обучение намного превосходит плату за само по себе элитное качество, которое, в свою очередь, намного превосходит норму. Естественно определить переходные рынки как те, на вершине которых обращается роскошь, и следом назвать переходными продуктами такие, модельный ряд которых завершается образцами роскоши. Значение эталонных образцов для эволюции товарных рынков трудно переоценить. Создание роскоши — это сверхзадача развития, в которую роскошь вписана как вершина сложнейшей компоновки. Она выступает локомотивом качества, подобно тому, как военное производство есть флагман технологии. Роскошь — это посредник между искусством и производством, медиатор между рынками товаров и символов, способ тестирования художественного поиска средствами мелкосерийной апробации лабораторных образцов искусства, которые, пройдя ее успешно, сходят в просторы социальной инженерии. Товары такого рода оказываются переходными в самых разных смыслах. Они прокладывают сеть каналов, увязывая между собой совершенные и несовершенные рынки, утилитарное и неутилитарное, доступное каждому и предназначенное для избранных, обыденное и эксклюзивное, технологичное и «ручное», социологию и психологию, они, наконец, возводят лестницу между небом и землей. Не будь роскошь в ходу, художник не нашел бы себе роли в спектакле консюмеризма. Таким образом, потребление роскоши — это не просто забава, это общественно полезная деятельность, важная миссия в разделении труда, ответственная функция в культурно-производственном процессе. Привязать понятие роскоши к какому-то определенному ценовому уровню не удается, да это, наверное, и ни к чему. Этот уровень конвенциональный, он лежит внутри некоего ясно очерченного диапазона и, по мнению практиков, варьируется для каждой планки статусных притязаний, соотносясь с регулярным доходом. Хотя понимание пружин роскошного потребления — это та область, где практики преуспели больше теоретиков, нам кажется, все-таки, что понятие элитарности можно объективировать. Ее нижняя граница проходит там, где высочайший уровень качества уже достигнут, но цена продолжает расти. То есть нижняя граница роскоши проходит по верхней границе потребительского качества. Верхняя граница роскоши очевидна — это верхняя граница цены. В этой точке сходятся все мыслимые "хай энд» атрибуты: эксклюзивное качество, проработанность мельчайших деталей и модность, воплощенные в авторском продукте. Кумулятивный эффект этих достоинств таков, что даже десятикратное превышение цены над уровнем абсолютного качества не меняет дела. Именно в этом интервале цен — от низшей границы цены абсолютного качества до верхней планки прецедентных продаж — мы надеемся найти богатый эмпирический материал для теории ценообразования на неутилитарное. *** Без общезначимых ориентиров искусство и культура движутся по случайной траектории. По нашему предчувствию, этим блужданиям приходит конец, и угадываются стратегии, благодаря которым топология пути может претерпеть кардинальные позитивные изменения. Актуальное противоречие художественной практики в том, что она помещена, вопреки своим интересам, в инородное по приоритетам экономическое поле. Культура раздирается встречными посылами, идущими от владельцев культурно-индустриальных активов, наемных творческих работников, а также потребителей. Им всем приходится действовать на культурном поле по правилам бизнеса, мирясь с тем, что эти правила выработаны совсем для иных условий. Экономические мотивы не вполне благоприятствуют творческому взаимодействию. Зато они необходимы для приумножения капитала. В экономическом срезе жизни целеполагание задается как приращение капитализации активов, исчисленное в деньгах. Выработан стандартный набор базовых параметров для оценки эффективности бизнеса, единство которых обеспечивается универсальной единицей счета — деньгами. Отдавая должное позитивной роли экономических показателей в объективации утилитарных достижений, художественные активисты охотно заимствуют понятие капитала для культуры неутилитарной. Для этого весьма изобретательно интерпретируют термин в новом значении — символическом. При этом каким-то волшебным наивно-детским образом им удается абстрагироваться от того факта, что капитал, не означаемый числом, являет собой нечто, прямо скажем, неестественное и безжизненное. На практике этот мыслительный кульбит не выходит так складно, как на словах, поскольку в отношении символического капитала не узаконены никакие операции, проводимые с капиталом экономическим, и в первую очередь — потому, что не найден всеобщий способ объективации символического капитала. В нормальной экономике всегда присутствует нечто, что следует экономить, и это «нечто» хорошо известно агентам. Коммерция активна, если ресурсы лимитированы, расходуются безвозвратно и включены в процессы ценообразования. Владельцы производственных факторов, заинтересованные в приращении денежного капитала, навязывают культуре в качестве основ ценообразования стандартные для товарной сферы решения, олицетворенные деньгами. Мы полагаем, однако, что культурное производство лишь временно попало в сферу влияния экономических интенций и считаем необходимым наметить пути для эмансипации идеальных коммуникаций от материальных. Временно, но, разумеется, совсем не случайно. Культура, нуждаясь на этапе «массового общества» в точных подсчетах и параметризации, втягивается в несколько чуждую для себя среду товарно-денежных отношений, туда, где выработаны столь недостающие ей количественные законы и средства объективации. Дискомфорт в том, что эти средства выработаны для обслуживания принципиально иных мотивов и задач. Культурная сфера стала рыночной и мотивируется денежной капитализацией, что отвечает медиальным интересам бизнеса, но вряд ли интересам аудитории. Отношения искусства и социума разладились: в обществе, как никогда, обнажены потребности в «разуме и чувстве», в то время как в искусстве, перепоручившем свои функции индустриям энтертейнмента, медиа и рекламы, господствует засуха. Дело обстоит подобным образом не в последнюю очередь потому, что никому не ведомо, сколько «на самом деле» стоит искусство, какова «истинная» цена творчества. Есть предчувствие, что эта, на первый взгляд — сугубо прикладная, вспомогательная проблема ценообразования на продукты творчества может оказаться ключевой в восстановлении деформированных экономикой сфер культурного взаимодействия. Общество не ценит культуру ровно в той мере, в какой не научилось ее оценивать. То, что в культуре наличествует некая потенция капитального, то есть накапливаемого типа, несводимая к имуществу и труду, признавалось всегда. Будучи введенной Бурдье, метафора «символического капитала» получала впоследствии самую широкую интерпретацию и толковалась всеми по-разному. Первоначально Бурдье говорит о культурном капитале как о капитале знания. Впоследствии число социальных видов капитала было расширено. За набором эпитетов — культурный, социальный, символический — чудится некое родство, не артикулированный общий принцип, частные проявления которого можно заметить в разных сферах. Все эксплуатировали удобный эвристический символ, который деградировал со временем в фигуру речи, скрывающую не вполне проясненный смысл. Между тем, сам термин представляется столь удачным, что при надлежащей реновации ему можно прочить деятельную карьеру. Понятие символического капитала может занять центральное место в символическом обмене, подобно тому, как мечта о денежном капитале водружена на пьедестал экономики, причем не в переносном, а в самом, что ни на есть конкретном практическом смысле. Символический капитал можно представить как нематериальный актив, облеченный в объективированную форму и используемый сознательно таким образом, что он способен генерировать прибавочную информационную ценность («информационную стоимость») внутри сознания при подключении ресурсов самого сознания. (Усматривается подобие с капиталом экономическим, который, будучи, в классической трактовке, накопленным прошлым трудом, способен к расширенному воспроизводству при добавлении нового труда.) Тогда символическая капитализация по аналогии с экономической будет определяться потенциально генерируемой нетто интенсивностью символических обменов; а обладатель символического капитала будет определен своей способностью участвовать в этом обмене посредством тех или иных «посланий». Тех, кто может генерировать послания, важные для многих, относят к элите. Язык посланий может быть любым: художественным, научным, политическим. Сам человек может быть превращен в послание, стать произведением искусства. Символический капитал не менее, чем экономический, нуждается в охране. На сегодняшний день обслуживание этой естественной для капитала потребности сопряжено с принципиальным затруднением: последствия нарушения авторских прав невозможно корректно просчитать в экономическом ключе. Как и ценообразование в искусстве, оценка и защита интеллектуальной собственности — слепая зона экономики. Проблема подведения автономных основ под экономику символического обмена сейчас востребована на стыке многих актуальных задач. И, как часто бывает, решающий ход не может быть найден в рамках того видения, что предшествовало постановке задачи. Сложность в том, что недостающий член композиции не просто расположен вне привычной зоны поисков, — его и в самом деле не существует, его только предстоит создать. Пока есть лишь неясная предпосылка, смутный мотив для создания, который мы стремимся артикулировать. Мы замечаем лакуну, но материала для ее заполнения пока нет, он лишь угадывается за одним из возможных путей развития, как неизбежный продукт последующей эволюции. В этом смысле мы имеем дело с утопией, у которой большие шансы стать реальностью. В экономике капитализация оценивается фондовым рынком по способности компаний генерировать деньги. Для оценки берется прогноз прибыли будущих периодов. Прибавочная символическая стоимость по аналогии может характеризоваться приращенным субъективным временем аудитории за период. Именно стремление к максимизации совокупного временного ресурса было бы современной формулировкой цели игроков культурного поля на постиндустриальном этапе социальности. В сравнении с денежной шкалой, традиционно используемой для стоимостной оценки, шкала времени гораздо ближе к информационному типу коммуникаций. Она антропоморфна и годна к сопоставлению качества неутилитарных благ. Условием возникновения порядка будет конвенция в отношении цели, наличие общих для разных игроков критериев эффективности, позволяющих им оценить выбранные способы времяпрепровождения. Логично принять в качестве единой цели участников культурного взаимодействия максимизацию качественного времени в расчете на затраченное свободное время. Чтобы наладить индикацию символического капитала, потребуется сделать внутреннее время измеримым на рынке символического обмена, стимулируя его участников к объективации своих временных переживаний. В сравнении с общественным мнением, высказанным по большей части бесплатно и безответственно, отклик в культуре является весомым. За ним стоит, по крайней мере, экономика внимания. В этом смысле, производя субъективный отбор «временасыщенных», или «времепродуктивных» форм, каждый участник символического обмена становится помимо своей воли элементом оценочного статистического механизма. Такие оценки, именно благодаря своей процедурной «объективности», могли бы стать носителями информации о величине символического капитала, на который могут претендовать культурные агенты в конкретных сделках. Искусство и время поменяются ролями, когда внутреннее время, став публичным ресурсом (единицей символического капитала), выступит катализатором художественной активности. Искусство как ничто другое способно продуцировать экзистенциально полные состояния, действовать как концентратор, увеличивая объем проживания в масштабе реального времени, что равноценно приращению качественного времени. В выполнении этой роли оно не имеет себе равных, уподобляясь, без преувеличения, — эликсиру жизни. Почему же это не ценится естественным образом как высшая ценность? Дело, очевидно, в том, что само понятие внутреннего времени не включено в общественное сознание как ценность, не введено в зону объективации и рефлексии. Даже те, кто по роду профессиональных занятий непосредственно соприкасаются с этой проблематикой, не в силах осмыслить и представить ее в общедоступных категориях. В итоге мы наблюдаем лишь потуги «вблизи и около» проблемы времени, явленные в форме столь же полезной, сколь и поверхностной феноменологии, словно бы над каждым исследователем довлело табу невозможности, если не сказать острее — немыслимости по-настоящему глубокого решения.
|
Комментарии:к данной статье нет комментариев |
