, Владимир «Адольфыч» Нестеренко / Киев

К содержанию

ТРИ РАССКАЗА

 Первый погром

Запоминаются первые события. Первая девушка и первый стакан портвейна на пустыре за школой, первый тренер и первый суд. Потом все смазывается, и только наиболее жестокие случаи остаются в памяти.

Первые и жестокие — средних жрет время.

Подмораживало не на шутку, бесснежный киевский январь, с мелкими ублюдочными вихрями поземки, забирающимися мне под полы пальтишка. Работать я только начинал, и при всем громадье планов — пальто у меня было одно, югославское, сейчас таких не делают, негде. Пришел в спортзал, на стрелку, с сумкой, в ней перчатки и форма, бросал тогда пить, в первый раз.

В спортзале, между синими дерматиновыми мешками бродило человек сто — обычная стрелка, каждый день, как на завод, просто попозже, в час дня.

Старшие и Батько (ну, так его не называли, это я уже сейчас посмеиваюсь, из глубины времен), пухом всем земля, заперлись в обшарпанной тренерской, держали совет. Батько тогда был из бывших, военный, и порядок у него был как в разведке. Куда поедем, кого лупить — сообщал в последний момент. Так и лучше, не все мусора знали заранее.

Никто не тренировался, и вообще, какое-то жужжание в воздухе, «звери, звери, звери».

Звери еще были не те, мирные были звери, обычные торговцы, гвоздика-хурма. Это потом попрет ушлая бандитская Чечня наезжать, убивать и захватывать. Мирных зверей обыватели побаивались всегда, тогда их называли «грузины», хотя грузинов среди них как раз и не было. Торговали айзера, простые честные трудоголики, с золотыми зубами и повышенной волосатостью. Оккупировав цветочные и фруктовые ряды, они гортанно верещали на весь базар, затемняли своей небритостью тропинки от метро, в глубь гетто.

Звери отказались платить.

Больше нихуя и не надо знать, три слова говорят о всем важном. Что они нас не ставят и в хуй, что у них уже появились свои старшие, какие-то молодые зверьки приехали с гор, и что летом арбузники тоже откажутся платить, а это серьезные деньги. Хурма и гвоздики — так, перебиться до лета, все же мы народ воинов и хлеборобов, нам важен урожай.

Тогда они еще не выхватывали телок в сауну прямо с улицы, а приставали к покупательницам, ну так, мягко, дальше «эй дэвушка!» не шло, за руки не хватали. Это все будет потом.

Лохи боялись зверей. Обыватель должен бояться, чем же он иначе оправдает свою незавидную судьбу. Потом лохи научатся ссать богатых, а мусоров вроде и положено ссать, по закону.

Звери могли «дать ножа» в драке, отомстить, откупиться в мусарне или суде. Балованный, тепличный, постсоветский лох резко перестал чувствовать себя в безопасности. Государство, рабовладелец — оно перестало нуждаться в труде лоха и больше не вытирало подданным слезы и сопли.

Нихуя из этого я тогда не думал, стоял на остановке трамвая и наблюдал за маленьким базаром, состоящим из коротких торговых рядов с хурмой и мандаринами, шашлычной при входе и бетонного бункера с туалетом, весовой и директором рынка. Сигаретами тогда торговали молодые мордатые парни, никаких старушек. Когда мы их грабили, сигаретчиков, они смешно моргали маленькими глазками, не были готовы к простому житейскому факту, что молодых и здоровых тоже грабят, особенно, если некого больше.

Шли эшелонами.

Батько был в прошлой жизни комбатом, на похоронах вдова попыталась вынести ордена на подушке, еле отговорили.

Буцкоманда, боевики — первый эшелон. Тогда еще была стабильная буцкоманда, через пару лет, когда выкопанное следопытами в Белоруссии оружие пошло в народ, боевики стали меняться часто. Новых я уже не помню, средние исчезают в потоке. А первые — как живые.

Второй эшелон — ополчение. Я как раз и стоял во втором эшелоне, на остановке, мы все ждали трамвая. Дел у меня никаких к зверям не было, я не получал с них, хурму — так вообще не ел. Но почти каждый день ездил со стрелки на акции, это была плата за право получать с других. Без ополчения не решалось ничего, тогда даже бит не было, отрывали от шведской стенки в спортзале палки, на этой стенке уже можно было только повеситься, если турник, к примеру, был бы занят спортсменами.

А еще дальше стоял третий эшелон — малолетки. Этим все было похуй, единственно правильная позиция во времени перемен.

Буцы пошли, освободив себе руки, надев сумки за ручки, наподобие несуществующих в то время рюкзаков — оставить было негде, в спортзале не было ни одной двери с замком. Потянулись и мы, потихоньку, чтобы не спугнуть зверей, бегать за ними по пустырям никто не хотел.

— Слюшай, ты говорыш нада платыт вам. Вчира пришол какой-то Курган, сказал — надо платыть ым. Вы разбэрытэсь, кто гдэ должэн…

Зверь был породистый, в пыжиковой шапке, высокий, седой — вылитый Расул Гамзатов. Звери отличаются по породам, мелкие и черные — это нищета, рабы; высокие и посветлее — начальники.

Начальник говорил с акцентом, но говорил правильно, знал слова и падежи. Может, был партийным хуйлом у себя в горах, а может, учился здесь когда-то. Это «должен» — последнее человеческое слово в акции.

Покойный Иван, человек маленького роста, похожий на Щелкунчика, подпрыгнул и дал зверю в бороду. Тот побледнел, в полете побледнел, это важно — чистый нокаут, и приложился затылком об бровку, с бильярдным стуком. Так и захрапел, перегородив телом узкий проход между рядами с оранжевым богатством.

Нельзя спорить с террористами, партийный зверек не знал азов…

Как всегда в таких делах — понеслись отрывки.

Зверь, побежавший с перепугу не от толпы, а на толпу…

Оранжевое поле боя, ящики мы переворачивали пинками, а топтать времени не было, надо было поскорее, рядом метро, там мусора, и райотдел в километре…

Куцый, получивший от зверя ножом в бицепс, кровь хуярила фонтаном…

Звери бежали врассыпную, был бы у них свой батько — еще неизвестно, чем бы все кончилось. Но Гамзатов лежал без движения, поперек тропы, смелые от водки пролетарии переступали через его ноги. Да вряд ли он мог что-то организовать вообще — уж больно плакатное у него было лицо, не военное.

Малолетки рванули толпой, это и было наше секретное оружие — мародеры. Шапки! Звери ходили в меховых шапках — какой-то обычай, что-то связанное с мужским достоинством. Усы и шапка — иначе не мужчина. Вот эти шапки, они слетают с головы от первого удара, а поднимать — жизнь дороже…

Пять или шесть зверей спрятались в весовой, закрыли одну половину окна железной ставней, вторую не успели, да и слава богу. Люди, соотечественники, раздуплились и стали нас подбадривать. Именно люди и подсказали: «Да спалите их нахуй, хлопцы!» Малолетки побежали за бензином, надо было его еще найти…

Мысли, которые преследовали меня до погрома, отступили. Бедный человек, я все время думал о пальто. Что надо как-то аккуратней, оно светлое и единственное.

Уже стало похуй, в драке меня обронил зверь, видно, борец, прогибом, прямо в мандарины, потом я дал ему по пасти, а пальто стало камуфляжным.

Тут она и прилетела. С чугунным, характерным стуком, кто слышал раз — не забудет навеки, она отскочила от асфальта, прямо мне под ноги.

В бою не покаешься, солдаты умирают со словом «бля»… Кувыркнулся, откатился, все как на тактике, тогда еще, в мирное время. Хуй бы оно помогло, если б граната рванула. Это была не граната.

Звери забрасывали нас килограммовыми гирями, как гранатами, из бункера весовой. Когда притащили канистру бензина, пора уже было валить, мусора, пережидавшие погром в метро, дождались райотделовских «бобиков» и пошли в атаку. Да и хорошо, а то ведь сожгли б мы их низахуй в том сортире, это было одно здание — весовая, сортир и дирекция.

Пальто я выбросил там же, на месте погрома, а взамен получил, как долю, две ондатровые шапки, как раз хватило на желтый китайский пуховик, перья из которого полезли на третий день.

Одни жиды

Жираф позвонил утром, он вообще жаворонок, поэтому и виделись мы с ним редко. А может, не виделись, потому что он потихоньку отходил от движения, нащупал себе пару жирных клопов — бизнесменов, и сам становился таким же. Я помычал спросонья, что — не помню, а к обеду, приехав на стрелку в спортзал, увидел Жира, он меня дожидался. Верная примета, что дело было важное, по крайней мере для него, обычно он опаздывал.

Жир — это от Жирафа, он как раз доставал мне до подмышки, значит, Жираф. С усами — Гитлер, карлик — Жираф, я, например, — Мелкий. Конспирация. Хуярить кандидатскую Жир бросил в начале движения, когда кандидаты вышли торговать гондонами на базарах, правильно сориентировался. Так, чтобы покончить с ним, в двух словах — он был еврей и мастер спорта по самбо.

— Привет, Мелкий, есть дело.

— Ну? — Я недолюбливал Жирафа, делить деньги с ним было тяжело. Пару раз поделив, я старался в сложные схемы с ним не нырять, а он как раз любил сложные, с расчетом неликвидами и совместными вложениями в убыточные проекты.

— Тут один жид есть, — скороговорочкой понес Жираф, — он квартиру у жидов купил, они в Израильск уезжают, бабло взяли, а с хаты не съезжают…

— Тише, тише, ты притормози, я уже нить потерял, кругом одни жиды. Кто едет?

— Жиды едут.

— А купил кто?

— Жид один, бизнык.

— Так что, можно лавэ за хату у них забрать?

— Нет, бабло уже в Израиловке, их просто поторопить надо, а то уже три дня лишних на хате живут.

— Бля, этот бизнык, он пидор редкий, потерпеть пару дней не может?

— Тебе лавэ надо? — ударил по больному Жираф.

— Давай адрес. И сколько денег?

— Сколько — не знаю, я не договаривался, мы с ним партнеры, другие отношения, сколько даст, в пределах полштуки. Я в доле.

— В равной не получится, я ж сам не полезу, пацаны еще.

— Ну, со всеми в равной. Только я тебя прошу, безо всякой хуйни, как обычно.

— В смысле?

— Их только поторопить надо, желательно на словах, без террора.

— Как получится, по крайней мере, с хаты съедут, это точно. Пиши адрес.

— Сам запиши, что ты там будешь мои каракули разбирать. — Жир достал из барсетки ручку, перьевую, я таких и не видел.

Пацаны были в хуевом настроении, с похмелюги и без копейки. Дверь в хату открыта, для сквозняка, солнце жгло, штор не было, валялись вместе с карнизом на полу. Гвоздь лежал на раскладушке, Вася на диване, лицом вниз.

— Все на пол, руки за голову, блядь! — Вместо стука я бодро скомандовал, шутка, надо дверь закрывать, чужие ходят.

Гвоздь открыл глаз, посмотрел на меня, закрыл и попытался встать. Вася поднял руки, но до затылка не донес, а может, передумал.

Растолкав Гвоздя и отправив Васю с пятью долларами за лекарством, я стал разглядывать обстановку, пока Гвоздь хлюпал водой в ванной.

История вчерашних событий в осколках, занимательная археология.

Прозрачные стекла из-под водки, цветные — пиво. На кухне было чисто, потому что никаких продуктов у них не было, даже уксуса. В холодильнике стояла сковородка с чем-то обуглившимся.

По хате были разбросаны пользованные гондоны, причем завязанные узлом — изгалялись, на полу валялась разорванная на полосы эмалированная кружка, превратившаяся в стальную ромашку, это Вася рвал руками, я как-то попробовал — нихуя, талант нужен.

Пора было отправлять пацанов на родину — крутить волам хвосты, город им не шел на пользу. Жир, кстати, называл их «волоебы» — за глаза, конечно.

Приняв по сто пятьдесят водочки, пацаны оживились, хотя слегка притормаживали, на всякий случай я повторял все по два раза:

— Тут дело есть. Есть дело. Рубануть лавэ.

— Когда?

— Завтра утром. Завтра.

— Хуево. Лучше прямо сейчас.

— Лучше утром — лохи на расслабухе. Жираф работу подогнал. Делюга простая. Но надо сделать красиво. Сделать красиво.

— Жид! — рявкнул Гвоздь, Вася заржал.

— Какая разница, и вообще, хватит ржать, вы ж не на курорте. Кто дохуя смеется — потом будет плакать.

— Наебет, — это уже Вася сказал, утвердительным тоном.

— Ну, сильно не наебет, да один хуй, другой работы нет.

— А что там?

— Один жид купил хату у других жидов, а они не съезжают. Тормозят.

— От, бля, жиды, ебать их в рот по нотам. — Гвоздь порозовел, пришел в себя от водочки и выражался красиво, как на пересылке.

— Короче, завтра в семь за вами заеду. Не нажирайтесь.

— Да загрызем нахуй. — Вася уже настраивался на завтрашнюю акцию.

— Надо вежливо предупредить, что если к вечеру не съебутся — хуй доедут в свой Израиль.

Вася и Гвоздь заржали, как всегда, когда слышали «жиды» или «Израиль». У них, в Карпатах, еврейский вопрос был давно решен, еще при немцах.

В половине восьмого мы стояли возле объекта. Губа у бизныка была не дура, тихий район, центр города, сталинский дом, второй этаж. Вечером я облазил здесь все, проводил рекогносцировку.

— Василий, пойдешь через дверь, там телефонный провод — вырвешь. Спросят кто — скажешь, новый сосед, снизу, кухню заливаете.

— Не откроют, — буркнул Вася.

— Гвоздь откроет. — Я обращался уже к Гвоздю: Ты полезешь по дереву — видишь, прямо к балкону ветка, залезешь?

— Не хуй делать.

— Залезешь и откроешь Васе двери. Только смотри, чтоб не было как с Муриком.

Мурик сидел, не повезло. Сам виноват, впрочем, дохловат был, в спортзал не ходил. Он был первым на захвате, похожая операция. Дверь ему открыли, он сразу ломанулся на кухню, вглубь квартиры, хозяин захлопнул дверь, а пацаны замешкались на секунду. Потерпевшие забили Мурика сковородками и сдали мусорам, получил шесть лет.

— Ну я ж не такой лох. Нож есть?

— На. — Я достал из дверей «восьмерки» огромный кухонный нож.

— Пошел я. — Вася с трудом вылез из машины и потопал в парадное.

Гвоздь снял футболку, небрежно бросил на машину, взял нож в зубы и полез на дерево. «Остров сокровищ», Израэль Хендс, только масти не морские, а лагерные. На плече — эсэсовский погон, ну и остальное все в стиле «Карты и Гестапо».

Гвоздь уже почти добрался до балкона, когда дверь распахнулась и на балкон выскочила тетка звать людей на помощь. Видно, Вася начал лупить ногами в дверь, телефон не работает, курятник в панике… Увидав худого как смерть человека с огромным ножом в зубах, тетка метнулась обратно, оставив балконную дверь открытой.

Это была ошибка.

Гвоздь перелез на балкон, сплюнул нож в руку, пригнулся к земле, как под обстрелом, и юркнул в хату.

Через пару минут, точнее — через четыре, дверь парад­ного открылась, вышел Вася. Выглядел он колоритно — мятый красный пиджак, строгое, даже скорее угрюмое выражение лица, в руках два чемодана, обмотанных скотчем. За ним — полуголый Гвоздь, весь в синюю свастику, с чемоданом и ножом в другой руке. Глаза у него были желтые, совершенно безумные. Я уже стоял у машины, движок не глушил, открыл обе двери, «восьмерка». Гвоздь рванул на мою сторону, его чемодан я в машину не взял.

— Ты что, охуел, брось нахуй!

— Нахуя?

— Блядь, брось, убью!!!

Не споря, Гвоздь бросил чемодан и полез в машину. Вася тем временем закинул чемоданы на заднее сиденье и залез сам, выволакивать их не было времени.

Так и поехали — с вещдоками, как любители.

По дороге пацаны кратко обрисовали ситуацию — муж, жена, полумертвый дед и малолетка — дочка. Попадали на пол, просили не убивать. Им сказали — нахуй с квартиры, а в залог взяли чемоданы, жидам доверять нельзя.

Выгрузив разбойничков на хате и запретив им открывать чемоданы до моего возвращения, поехал я встречаться с Жирафом.

Предстояло получить деньги — не самое простое дело, если Жир рассчитывается.

Попытка перенести стрелку на завтра не пролезла, я настаивал на немедленном расчете. Жиды могли заявить мусорам или просто забаррикадироваться и не съехать — хуй бы я деньги получил.

Через полчаса договорились у заказчика в офисе, у пресловутого партнера — жида, с которого и началась эта цепочка тотального обмана.

Офис был в пустовавшем детском саду, в центре, бизнык его выкупил, и теперь между качелями, ракетами и желтыми слонами стояли машины, в основном бычий кайф, вроде пятилитровых «Мустангов» и «Мицубиси 3000».

Жир позвонил, не отвлекаясь на охрану, мы поднялись сразу к барыге, на второй этаж. Тот выскочил из кабинета, жал руку, нес хуйню. Самый обычный бизнык, коротышка, лет сорока пяти, галстук, рубашка, брюхо нависает, ручки маленькие. Поразили только бровки, поболее, чем у покойного Брежнева.

Брови барыга не по чину носил.

Жир меня представил:

— Познакомьтесь, Михаил Борисович, это мой друг. Мы за гонораром.

— Конечно-конечно, все готово. А вы знаете, Эдуард Семенович (это Жир), они мне звонили.

— Ну и что говорят?

— Они в панике, говорили, что какие-то фашисты на них напали, с тесаками, ворвались в окна, угрожали всех убить, а потом ограбили, забрали последнее. Они уже переезжают к родственникам. — Он посмотрел на меня, улыбнулся и спросил: А нельзя ли вернуть вещи?

С Михаилом Борисовичем разговаривать мне было не интересно, поэтому я повернулся к Жирафу и сказал:

— Эдик, скажи Мише, что никто никаких вещей в глаза не видел. Тот, кто ему это сказал — пидорас. И кто повторяет — тоже.

Михаил Борисович, внезапно став серьезным, тихо забормотал:

— Да я же пошутил, это шутка, шутка такая.

Опять я обратился к Жирафу:

— Эдик, посмотри, когда Мишу будут хоронить, гробик не закроется до конца, бровки будут мешать, крышка пружинить.

После чего засмеялся, как актер Папанов в «Брильянтовой руке», только громче.

Бизнык достал из пиджака запечатанный конверт и передал Жиру, вопрос исчерпан.

— До свидания, Михаил Борисович, очень приятно было с Вами познакомиться. Побольше бы таких, как Вы, всем нам лучше б жилось.

— До свидания, взаимно удовлетворен знакомством. — Михаил Борисович повернулся не по уставу, через правое плечо, и потрусил в свой кабинет.

Конверт Жир начал рвать на лестнице — и вдруг неожиданно остановился, положил его в карман и рванул наверх, в офис, со словами «в парашу схожу».

Через пару минут появился, мы упаковались в его «девятку» и отъехали.

— Что там с деньгами?

— Здесь. — Жир вытащил конверт и вынул деньги. Девять купюр. Четыреста пятьдесят баков.

— Ты ж говорил — пятьсот?

— Я не говорил. Я сказал «около пятиста», конкретно я не договаривался.

— Странно, что четыреста пятьдесят. Цифра не круглая.

— Я же при тебе конверт открывал! — абсолютно естественно возмутился Жираф.

— Ну, хуй с ним.

Открывал он не при мне, и полтинник точно спиздил, если его сейчас потрусить — найду, скорее всего, в носке.

Но толковой работы было мало, лето, в бизнесе застой, а Жир постоянно подкидывал подобную мелочевку. Самое главное, он это понимал не хуже меня и точно рассчитал планку моей скандальности. Если бы не хватало сотки — я б обвинил его в крысятничестве, обшмонал, нашел бы сотку и страшно обхуесосил. А то и дал бы пизды, но это уже было чревато — Жир мог и отомстить за рукоприкладство, начинали мы вместе, на базаре, он был при понятиях.

— Жир, возьми себе сотку.

— Почему сотку? В равной доле, сто двенадцать баксов.

— Блядь, мы ж рисковали как.

— Ну, так вы же там и пограбили, я долю не требую.

— Да что там может быть, в чемоданах, — битые кишки и семейный альбом, раз деньги за хату уже в Израиле.

— Хорошо, сотку — так сотку, мне много не надо.

Согласился он неожиданно быстро, я только укрепился в своих подозрениях. В следующий раз оговорю цену заранее и задаток возьму.

На хате меня не сильно то и дожидались, чемоданы, конечно, уже выпотрошены. Пора было пацанов репатриировать, наглели, для них же лучше, дольше проживут. Слегка отматерив их за самоуправство, я выдал им по пятьдесят долларов.

— По полтинничку, и кишки ваши.

— Блядь, жиды! — Гвоздь стал причитать, как еврей на молитве.

— Я ж чуть с дерева не наебнулся, и за все — полтинник, жиды ебучие, ну его на хуй такие работы!

— Да не гони, ты, полтинник за пять минут — нормально.

— А что, есть лучше работа? — Вася сохранял благоразумие, трезвым он вообще был почти нормальный и пиздел лишнее, только накатив водочки.

— Мало денег! А в чемоданах — говно какое-то баб­ское. Ношеное! Ну и альбом с фото — одни жиды.

— Все нормально. — Вася, оказывается, уже составил план на вечер. — Знаю двух дур, с Житомира, малолетки, работают, снимают хату, тут рядом. Сегодня с ними повисим. Я давно договорился, но они без лавэ не ведутся. А так лавэ только покажем и не дадим. Кишки подарим, это наверно, той сцыкухи, дочки жидовской, моднячие кишки.

Выслушав Васин план, я попрощался и пошел на выход.

Что скажут житомирские проститутки после расчета вещами, я уже знал.

Святая Лена

Лена Петрова была проституткой и алкоголичкой, в свои двадцать с хвостиком. С таким именем-фамилией в 93-м году рассчитывать на большее было глупо. Жила Лена на Лесном, и дом был возле леса, в подъезде жили бомжи, в соседях — цыгане, и тусовалась с одной девушкой, Таней, кажется, — она путалась в именах, с той я познакомился в Чехии, в 91-м… Проститутки любят создавать группы, артели, знакомятся «на теме», потом поддерживают знакомство, а потом втягивают всех более-менее валидных одноклассниц, соседок, родственниц.

Таня ходила по улицам в латексной миниюбке, чулках с подвязками и на огромных платформах, парик еще, но это было позже, в середине 90-х.

Таня была яркой личностью, работающей бандершой, молодой мамкой.

Так вот, Таня и привела эту Лену, миловидную сероглазую девушку, в платочке и с закрашенными тональным кремом синяками у переносицы и под глазами, такие бланжи появляются, если сильно ударить по голове, признаки сотрясения мозга.

В то время граждане приспособились к бандитизму, как приспосабливаются ко всему местному, не принесенному на штыках оккупантов. Редко у кого не было родственника в банде, или не родственника, а знакомого, или знакомого знакомых, короче, как с проститутками — на одного самого мелкого бандита человек триста сочувствующих, которые могли к нему обратиться.

У Лены был какой-то сожитель, сейчас про таких говорят «прикольный штрих», но тогда, в грубое время, слов таких не знали, и для краткости я заочно окрестил его ебуном. Так мы называли всех гражданских, с которых получить что-либо материальное было невозможно, из-за отсутствия активов, но и вреда принести они тоже не могли. От обычного васи, лоха, ебун отличался тем, что портил жизнь — вот, например, как с этой Леной.

Лена содержала его и себя, правда на минимальном уровне — работу свою она не любила, и еблась, только чтоб хватало на хлеб-воду, ну и на водочку, святое. Может, ебун был максималистом в душе, а может быть, Лена его утомила, не знаю, но повел он себя не конструктивно.

Ссора произошла из-за гречневой каши. Все свободное время Петрова была слегка под газом, перебирать гречневую крупу так же, как перебирали ее наши матери и бабки — тщательно, она не могла. Может, для кого-то пара черных зерен в тарелке — хуйня, не стоящая внимания, но максималист был не прост.

Ударив Лену по голове и по лицу утюгом, два раза, он постриг ее, точнее — выстриг ножницами проплешину, с ладонь.

Налысо обрили ее уже в больнице, когда зашивали.

Заявления в мусарню Лена не написала, да и мне не жаловалась, сидела себе в платочке, как попавшая под бомбежку сестра милосердия.

Рассказ, в лицах исполненный Таней (она даже пару раз махнула сумочкой, как утюгом), меня особо не впечатлил, все были живы-здоровы, так, обычная бытовая ссора.

Тем более, тянуть мазу за хуну запрещали понятия.

Вот здесь как раз и вмешалось лавэ, девушки собрали, и хуна превратилась из презренной проститутки в невинно пострадавшую женщину.

Дальше не интересно и слегка криминально, не ради этого написано.

Лысая зеленая девушка, Лена Петрова, она не просила выбить ебуну глаз, отрезать ухо или поломать ногу.

— Нельзя ли с ним поговорить, чтобы он больше так не делал?

Святая душа, живи сто лет.